Маленькими пластмассовыми ложечками выкладывала йогурты из стаканчиков в стаканчики пластмассовые одноразовые. Объелась. Вымазалась по уши и по локти. Завтра задача усложняется: полдня я разливаю пиво, а полдня - разливаю пиво и раскладываю йогурт. Вот так вот.
Вчера, даже не пытаясь заснуть в свой комнате, перебралась в ванную. Устроилась, улеглась, засыпаю - и приходит домой папа. Уж не знаю, где он был, что вернулся в двенадцатом часу, но он выгнал меня и сам полез в душ. Что было делать бедной Осеньке? Пошла Осенька к себе. А там комарики. Велика фантазия человеческая. Невзирая на тесноту, духоту и сидячее положение, Осенька почти заснула, но тут в шкаф пробрались комары. Как им это удалось - ума не приложу. Пришлось перебираться обратно на диван. А потом - обратно в ванную. Два фумигатора, сетка, тюль и плотно зашторенные шторы - нееет, пролезают!Ну, что им еще не хватает, чтобы сдохнуть?
Расписание устоялось: между завтраком и обедом плету феньки или читаю Стругацких; после обеда еду на канал купаться; после ужина еду учиться танцевать на роликах. Научилась долго ехать на одной ноги и поняла принцип езды спиной вперед. Научила кататься еще одну маленькую девочку. Грустно было. И слишком тепло.
И снова: синее-синее небо, старая яблоня, мягкий клевер и нежная теплая пыль под босыми ступнями. Шестнадцать лет своей восемнадцатилетней жизни я мечтала хоть раз поспать на улице. Сегодня меня ждет волшебная ночь. И... вы там, это... звоните, если чего, и просто так звоните.
Посовещались с мамой и, содрав с меня обещание, что я буду плавать у самого берега, мама согласилась подговорить бабушку отпускать меня одну на канал. Еще возьму ролики и Стругацких. И Дяченко.
ТекстЯ хрупкий маленький урод , циничный и ласковый Все подлости мои чисты, поскольку слывут игрой. Бог не придумал для таких ни рожи, ни маски, но Она – большой сугроб добра, и ей меня жаль. Порой
И хочется впотьмах испить от этакой жалости, А вслед за жалостью любовь всю опустошить до дна. Она смеётся, для неё всё детские шалости. Она клинически тупа и мерзко права. Она
На кухне мать, в любви дитя, в постели распутница, В работе вол, в беде плечо, в искусстве явление. А я так – вою на луну, пока не опустится. Бог не придумал для таких уютного времени
Я бултыхаюсь чёрт те где и, главное, чёрт те как. Ловлю нирвану от голов, забитых в её врата, Меняю все её дары на водку и пару драк, Она же – солнце ещё то и зорюшка ещё та.
Я террорист, она моя слепая заложница, Я падший ангел Бегемот, она мудрец Кон Фу Цзы Бездарно приложила кисть природа-художница. Но всё ж она – моя игра, но всё же я – её сестра, Такие вот близнецы…
Я хищный маленький урод с залатанной шкуркою, С лихой башкой, больной душой, неженскою силою. Блещу как брошь, смакую ложь, пуляюсь окурками... Она прощает, и пока нас любят и милуют.
...и сидит Осенька, вся такая красивая, жует печеньки и читает книжку. А с собачкой погулять надо... А завтра что? В Пушкин не хочу, в Петропавловке наверняка валяется куча туш - и проверять даже не буду, не хочу снова портить свое отношение к крепости. Позвать кого-нибудь просто погулять по городу? Когда дело касается Оськи, все вдруг оказываются стр-рашно заняты. Сходить на озеро? Хм, я вроде собиралась... А чего я передумала-то? И тут Осенька вспоминает, что сегодня вечером обещалась сестре катаясь на роликах выть серенады под ее окном. На часах - 21:25. Старт.
Все свое ношу с собой. Оськина сумка: кофе молотый, железная кружка, используемая за неимением турки, пижама, зубная щетка, книжка, подушка, ролики.
Знаешь, стремление к лучшему если выходит, то только боком: Город ложится в руинах, в объятьях сплетаются плоть и сталь. Видишь ли, это весьма непростая забота — работать богом, Боги, совсем, как люди, должны хорошо знать свои места. А я увидал вертихвостку-служанку среди кромешного ада, Тащившую из ниоткуда на тощей спине тяжёлый мешок. Я дал ей монету, спросив, куда направился дон Румата, Она кивнула, мол, там же видно, где он прошёл.
И били монахи высокими лбами о плиты холодного пола, Их бритые головы были в крови от лопнувших витражей. «Возьми воды из колодца!» «Нельзя, ведь колодец телами полон» А солнечный свет отражается тускло в уже занесённом ноже. И я, не слезая с коня, поймал за шкирку жирного брата: Не бойся, мол, лысый, тебя освежую не я — и то хорошо! Я просто спросил у него, куда направился дон Румата, Он пролепетал, мол, там же видно, где он прошёл.
Горели здания и смотрели пустыми глазницами окон, Летали стрелы то здесь, то там, везде раздавался свист, А красное зарево двигалось по направлению от востока Под хриплые крики убийц и визг насилуемых девиц. А конь спотыкался о трупы и тех, кто дышал, хотя, в общем, на ладан: Я дал одному напиться из фляги, пусть жребий его решён, И смыв с лица его кровь, я спросил, куда двинулся дон Румата, А он прохрипел: «Ты же видишь, где он прошёл».
А замок уже в двух шагах, полотнище знамени треплет ветер, На нём царапает воздух когтистыми лапами чёрный зверь, И даже булыжники мостовой, пережившие много столетий, Не видывали никогда столько крови, сколько впитали теперь. И лишь одинокий рыцарь в измятых ударами копий латах Стоял у огромных ворот и поэтому был немного смешон… А я хотел спросить, куда направился дон Румата, Но промолчал: было видно, где он прошёл.
Словно мелом по небу кто-то рисует знаки, И меняется ветер на море в который раз, Но хозяина ждет на песке так же верно собака, От горизонта не отрывая глаз. Он ушел далеко, но сказал, что вернется, Только весла скрипели и волны бились о борт, Но все так же отчаянно сердце собачье бьется, И верит, настанет минута встречи вот-вот… Но вдруг затянуло высокое небо серым, И все зашумело вокруг, как в бреду, А ели-старухи, качаясь, смотрели на берег, Предвещая беду. Собака всклочила и стала бессмысленно лаять На волны, на ветер, на мокрый песок и траву, И обрушился дождь, как стена, от конца и до края, То ли сон, то ли всё это – наяву?.. Буря стихла, собака легла на песок, заскулила, И в лапы уткнувшись устало, ждала, Искала глазами по темному морю и выла, Так громко и страшно, как только могла. Собака забыла, как много встречала восходов, Забыла про бурю и солнца лучи посреди облаков, Ей было не важно, какая стоит погода, Пока помнила запах, и руки, и звуки шагов… Хозяин был добр, такого нигде уж не сыщешь, Они были вдвоем, а теперь лишь собака одна, И не знала она, что он больше не дышит, Что его никогда не поднимут с морского дна…
В шестнадцатый раз вымыв голову и убедившись, что краска, как и обещано на упаковке, очень стойкая; я насмерть загрызла яблоко - есть его я не собиралась, просто грызла и выплевывала, и вспомнила хороший способ спасения от истерик, не раз спасавший меня в детстве, убивающий оные истерики в самом зародыше, а то и предупреждая их. Нашла Стругацких, вцепилась, успокоилась. Ничего страшного. Сейчас вот, уже через двадцать минут, настоится ромашка, потом разведем хну, намажемся, посидим чуть чуть. И станем либо рыженькими, либо зелененькими - но, главное, не розовенькими. И все будет хорошо. Но хорошая картина была - Ось с розовыми волосами мечется по кухне из угла в угол, в одной руке сжимая яблоко, другой вцепившись в порозовевшую растительность, отплевывается от сочного плода, матерится, встречается взглядами со своим отражением, воет, забивает рот яблоком, выплевывает, матерится, воет...
Ты помнишь неясные мысли засыпающих многоэтажек? Когда на седой штукатурке можно писать то, что никогда не напишешь на пергаменте, и, улыбаясь бетонному небу и лазурной земле, путать след стоптанными ботинками. Когда, отгородившись от мира стеной из неспелых каштанов, арбатский скрипач ищет пять отличий между облаками и судьбой... Тяжело быть Одиночеством? Мы видим всех твоих Ворон, твой обожаемый паноптикум из всех тех, кто почему-то не захотел стать еще одним Человеком-Из-Толпы, и тем самым обрек себя на существование вне ее. Неверное, это твое дыхание ободряет их, когда сквозь неясные желания и пелену сожалений проступает сладостное, ни с чем не сравнимое чувство того, что они все делают правильно?